Ирина Репина

Беатриче Серебряного века


Предисловие

Жил беспокойный художник
В мире лукавых обличий -
Грешник, развратник, безбожник,
Но он любил Беатриче...
Н.С. Гумилев

Поэты испокон веков посвящали женщинам стихи, и имена, образы этих женщин навсегда остаются с теми, кто о них писал. Не имеет значения, была ли она рядом или мелькнула где-то в судьбе, оставив след только в ритмическом узоре строчек. Стираются из памяти людской прототипы, а стихи остаются. Какой она была - флорентийская дона Беатриче? Кто бы вспомнил это имя, если бы не строки «Божественной комедии» и «Новой жизни»? Данте поместил Беатриче в Раю рядом с Девой Марией - и как поэт он имел на это право. Возможно, покопавшись в древнем хламе, удастся извлечь истинные образы Беатриче или Лауры - узнать про их семьи, распорядок дня, хозяйство, привязанности. И Беатриче вдруг окажется глупой кокеткой, а Лаура - сварливой женой. Только в этих портретах не будет ни Алигьери, ни Петрарки, и мы просто разочаруемся. Так оставим лучше все на своих местах - Беатриче - в Раю, а Лауру - сонетах. Воистину, они достойны Рая, ибо творчество истинного поэта - от Бога.
Более полутора столетий ворошат биографию Наталии Николаевны Пушкиной. Можно понять некоторых литературных дам, у которых за каждым критическим словом проскальзывает одно: «Ах, почему я не родилась лет на сто раньше - уж я бы была Пушкину достойной женой!» - то есть, обычная женская ревность. Впрочем, поборники так называемой морали есть и среди серьезных критиков. Но они забывают об одном: если именно эта женщина была женой Пушкина, если она была матерью его детей, то не нам ее судить. Ибо как можно судить любовь? Как можно судить поэзию?
Наверное, Любовь Дмитриевна Менделеева не соответствовала образу Прекрасной Дамы, но Блок увидел ее именно в этих сверкающих одеждах, и лет через пятьсот никому не будет дела до реальной дочери профессора Менделеева. Да и что говорить о далеких потомках, если даже некоторые современники влюблялись в прообраз через образ!
Героиням этих очерков тоже посвящали стихи. Но Серебряный век редко называл по именам своих Дам. Да и не это главное в их судьбах. Уникальное явление, названное Серебряным веком русской культуры, пока до конца не осознано. А эти женщины, сами причастные к Парнасу, общавшиеся со светилами Парнаса, отразили в себе его черты и изломы. По-разному сложились их судьбы, по-разному пережили они трагедии, уготовленные им веком. Фортуна не послала им широкой известности - разве что упоминания на страницах разрозненных мемуаров в связи с тем или иным лицом. И все-таки я хочу приоткрыть завесу не ради поэтов, их воспевавших, а ради них самих, не чтобы судить, а чтобы понять. Ведь всего до конца мы все равно никогда не узнаем. Как писала героиня одного из этих очерков:

Бедный рыцарь. Нет отгадки,
Ухожу незримой в дали...
Удержали вы в перчатке
Только край моей вуали...

«Донесу я сказку людям о царевне Таиах...»:
Маргарита Васильевна Сабашникова

По занесенной снегом Пречистенке быстро шла девушка. Снег весело скрипел под ногами и играл разноцветными искрами на январском солнце. Вокруг сияли маковки многочисленных церквушек, а в начале улицы золотым пожаром полыхал огромный купол храма Христа Спасителя. Невысокие дома с колоннами в стиле ампир обступили улицу, улыбаясь всеми окнами, в которых за зимними рамами стояли голубые стаканчики с купоросом. Мимо лихо проносились извозчики. Но девушке было не до московских пейзажей: с дрожащими коленями и бьющимся сердцем шла она в Хамовники ко Льву Толстому.
А дома ругалась тетя Саша - писательница Александра Андреева: «Дерзкая, самонадеянная девчонка, ты не дала себе ни времени, ни труда изучить его произведения, ты ничего не пережила, ничего не сделала, ничего не выработала своего и имеешь дерзость отнимать время у великого человека!» Но девушка была уверена: только Толстой сможет ответить на волнующие ее вопросы, - и, пользуясь знакомством матери с семьей Толстых, попросила аудиенции. Она занималась живописью, училась в мастерской Репина. Ее хвалили, считали талантливой, но Маргарита не могла отделаться от мысли о бесполезности своего существования. Чем могла она оправдать перед народом привилегию заниматься свободным искусством? Так и спросила она у Льва Николаевича: «Как могу я своей живописью служить человечеству?» Толстой ответил: «Вы должны отказаться от своего образа жизни, образа девушки из состоятельной семьи. Искусство - плод любви, оно родится из любви, как человек родится из любви, вносит в жизнь нечто новое и преобразует ее. Вы должны отказаться от своих денег, жить с народом и работать, как любая крестьянка. Если же вы будете жить во лжи, в которой живут все богатые люди, сможете ли вы понимать, что нужно народу? Вы как будто сидите на верху башни и на ниточке спускаете оттуда вещички, которые внизу совсем не нужны. Это несправедливо - жить иначе, чем живет большинство человечества, ничего хорошего из этого не может выйти. А картины писать, между прочим, вы можете для отдыха, как играют в шахматы».
«Но ведь если хочешь действовать через искусство, в нем надо совершенствоваться. Разве истинное искусство не действует на простое человеческое чувство? Сегодня в Третьяковской галерее я видела двух крестьян перед картиной Врубеля “Хождение по водам”. И я слышала их разговор...»
Но Толстой сердито прервал: «Вот это и возмутительно, что наши образованные художники преподносят народу такой вздор. Они изображают Бога в образе старика, малюют всевозможные чудеса и суеверия, которые портят Евангелие, как ложка дегтя бочку меда. Вы читали мое Евангелие, Евангелие в моем понимании, лишенное всякой мистической чепухи?»
Именно «мистическую чепуху» Маргарита считала сущностью христианства, и услышанные слова показались ей наивными и даже глупыми. Совсем иначе понимала она и смысл искусства. Да и не могла представить, какую пользу может принести, занимаясь незнакомым крестьянским трудом.
Когда она уходила, графиня Толстая задержала ее на лестнице: «Как вы нашли его? Он так слабеет. Я очень о нем беспокоюсь. Я стараюсь питать его получше и велела все кушанья готовить на курином бульоне. Но он не должен об этом знать, он думает, что он вегетарианец».
«Кажется, я привел барышню в смущение», - сказал Толстой кому-то из знакомых. Нет, смущения не было - появилось сомнение. После разговора Маргарита некоторое время серьезно изучала толстовство, общаясь с его последователями и читая запрещенные цензурой книги. Но отклика в душе это не находило. Когда через некоторое время она прочитала «Три разговора» Владимира Соловьева, то обрадовалась подтверждению своих мыслей. Позднее рассказ Маргариты о посещении Толстого подтолкнул М. Волошина к написанию статьи «Судьба Льва Толстого», где он очень ярко показал все величие и весь трагизм этой фигуры.
А на дворе наступал XX век. Внешне ничего не изменилось: также вынимались по весне зимние рамы, звенели колокола, покрикивали извозчики и куда-то спешили барышни. Но в истории произошел надлом. Это чувствовал Лев Толстой, чувствовал Владимир Соловьев, умерший на заре нового столетия. И чувствовала хрупкая белокурая девушка со слегка раскосыми глазами - Маргарита Васильевна Сабашникова.
Маргарита родилась в 1882 году в богатой московской купеческой семье. Ее прадед со стороны матери Михаил Леонтьевич Королев был первым купцом, удостоившимся чести царского посещения. От него семья Андреевых унаследовала кожевенно-обувную фирму. Кроме того, Андреевы имели и собственное торговое дело. После ранней смерти деда Маргариты - Алексея Васильевича, миллионное состояние сосредоточилось в руках его вдовы Наталии Михайловны, которая управляла им с помощью старшей дочери Александры. Сама Наталья Михайловна, натура яркая и одаренная, была почти не грамотна, но все ее девять детей получили прекрасное образование. Однако только две дочери: Александра и Маргарита - оказались способными к хозяйственной деятельности. Даже блестящий дипломат Михаил в глазах матери был бездельником. Такова трагедия русского купечества: едва умеющие читать и считать, но обладающие природной смекалкой родоначальники купеческих фамилий хотели для своих детей одного - образования. И получив это образование, дети либо слишком глубоко задумывались о смысле бытия, либо просто прожигали родительское состояние.
О семье Андреевых сохранились воспоминания Екатерины - младшей дочери Наталии Михайловны. В них живо и ярко изображены картинки жизни и быта купеческой Москвы - теперь уже навсегда ушедшей. Правда, красавица Екатерина навлекла на себя материнский гнев и даже временное отлучение от дома, ибо замуж вышла за поэта Константина Бальмонта. Но дело было не в его поэтических произведениях и не в богемной жизни: Бальмонт был разведен, а для патриархальных нравов дома Андреевых это являлось непростительным преступлением.
Много денег жертвовала Наталия Михайловна на благотворительность. Так, значительная часть здания народного университета имени Шанявского выстроена на ее средства. Ею же построены большая психиатрическая больница в Сокольниках, а в Талдоме - церковь и училище. Она следила, чтобы вся прислуга в доме обучалась грамоте, многим помогала получить образование и специальность, а дворовые девушки выходили замуж из ее дома всегда с приданным.
Из всех дочерей Маргарита Алексеевна - мать Маргариты - наиболее полно унаследовала характер матери. Ее муж, Василий Михайлович Сабашников, был сыном сибирского купца и золотопромышленника. Семейная легенда возводила род Сабашниковых к бурятскому шаману. Действительно, в семье хранился старинный шаманский бубен, а раскосые глаза и широкие скулы в доказательствах не нуждались. Двоюродные братья Василия Михайловича были владельцами крупного московского книгоиздательства - издательства Сабашниковых.
Маргарита была первой внучкой Наталии Михайловны и пользовалась ее особой любовью. Через полтора года родился брат Алеша. Для воспитания детей в дом приглашались лучшие учителя и гувернантки, поощрялись любые склонности детей к наукам и искусствам. «Мы росли как царевич Сиддхарта, не видя ничего печального и безобразного. Но однажды воскресным вечером, возвращаясь из бабушкиной резиденции домой, мы проезжали в экипаже по окраинным улицам города. Я видела грязные домишки, разбитые стекла в окнах, кое-как заставленные ящиками, грязные оборванные ребятишки бежали за экипажем, выпрашивая копеечку, я видела болезненного вида злобных женщин и пьяных мужчин, они валялись в пыли или стояли посреди улицы, ругались или орали песни. Всем этим я была глубоко потрясена. Я молилась Богу и давала обет помочь этим людям, когда вырасту большая. <...> Что-то в мире было неладно.»
Но излишеств в доме не было, и детей не баловали. Наоборот, Маргарита Алексеевна, увлекавшаяся идеями Толстого, иногда была излишне строга. Позже на основании детских воспоминаний Маргарита написала рассказ «Дэзи». Эта трогательная повесть была опубликована в детском журнале «Тропинка». И, оказывается, что внешне благополучное детство Маргариты не было таким уж радостным. Героиня обижается на подружку, которая рассказала матери про Бога ее кукол:
«- У моих кукол больше нет Бога.
- Почему нет?
- Потому, что она знает, а что она знает, уже не бывает.
- Как не бывает?
- Не знаю... Но тогда все перестает быть».
Маргарита Алексеевна была замечательной женщиной. Но, сама воспитанная в строгости, она не понимала, что, кроме образования, дети нуждаются и в тепле, и слишком часто пыталась все подчинить своей воле.
Когда Маргоре (так звали Маргариту Васильевну дома) было десять лет, семья отправилась за границу - дети должны были увидеть мир. И три года они ездили из одного европейского города в другой, осматривая музеи, совершенствуясь в языках. В Москву она вернулась уже взрослой барышней. За границей обнаружилось, что она обладает способностями к живописи, и непонятно откуда приходящие образы ложились на бумагу и холсты. Художники - друзья тети Кати - восхищались. Но похвалы не радовали девочку. «В мире что-то не так». И она искала средства исправления мира, переходя от религиозности к революционности и обратно.
Маргарита Алексеевна стала активной деятельницей Общества попечительства о бедных, и Маргоря часто ходила по ее мелким поручениям. Однажды она брела по пыльной улице какого-то бедного квартала. Надвигалась гроза, и вдруг на фоне черной тучи появился странник - старик с белой развивающейся бородой. Он посмотрел на Маргариту невидящим взглядом и гулко произнес: «Ты ищешь счастья вдали, а твое счастье рядом и страдает». Много лет вспоминала она эти слова, но так всю жизнь и бежала за далеким несбыточным счастьем.
Тетя Катя вышла замуж за Бальмонта, и в дом вошел мир поэзии. Маргарита и сама сочиняла стихи:

Не бойся игры сновидений,
Одинокий в грезах ты свободен от мира,
Смотрись в бескрайние дали твоей души,
Живи, о царь, в своем собственном чертоге.

Маргарита смотрела в бескрайние дали своей души и чувствовала себя безмерно одинокой. В дневнике, который она вела по примеру Марии Башкирцевой, появились записи: «Каждое мгновение мы что-то погребаем, существует ли такое сознание, которое знает меня и несет в себе? Затеряна ли я в мире?»
В одной из московских гимназий был выпускной вечер, и на сцену вышла красивая белокурая девушка - медалистка и гордость гимназии - и перед залом, заполненным высшими сановниками, с выражением прочла пушкинское «Заклинание». Был год столетия со дня рождения Пушкина, и зал взорвался от аплодисментов. Девушку поздравляли и сулили актерское будущее, но ее судьба была решена - она ехала учиться в петербургскую Академию живописи.
Живописный дар Маргариты уже не вызывал сомнений, но ее мучил вопрос: для чего она живет в мире, ради чего ей дан этот дар, к чему другие дары, чем расплачиваться перед людьми и Богом? «Для чего мы живем?» - спросила она отца. «Для других, потому что мы их любим». «То есть мы не уходим из жизни только из жалости к другим», - подумала Маргарита, и это ее не устроило. Часами беседовали они с Алешей в поисках ответа. Алеша искал путь в революционном движении, а Маргарита, разочаровавшись в Толстом, все больше уходила в себя. Из петербургской мастерской Репина, реализм которого был ей чужд, она перешла в Москву в мастерскую Константина Коровина. А Алеша, уже учившийся в университете, решил пожертвовать жизнью ради спасения народа. Из тюрьмы его вызволил верный друг семьи Сабашниковых генерал-губернатор Москвы Владимир Джунковский, но продолжать учебу в России он уже не мог и уехал доучиваться в Германию. По-разному шли брат и сестра в поисках духовного пути. В конце концов, после долгих лет ошибок и блуждания впотьмах они вышли на одну дорогу. И показательно, что из младшего поколения семьи Сабашниковых - Андреевых никто не оказался способен к тому, ради чего их учили, - к разумному ведению хозяйства или дела.
Осенью 1903 года на выставке «Московский художник» впервые была выставлена картина Маргариты Сабашниковой. Это был портрет Нюши - двоюродной сестры, которая воспитывалась вместе с Маргаритой. Красивая девушка в старинном платье сидит на перилах балкона. На заднем плане - золотые березы на фоне голубого неба. Все наполнено тихим светом и какой-то древней грустью. Для русской живописи это было ново, и портрет имел успех. Появились первые отклики в печати, в большинстве, очень хвалебные. Это была уже почти слава.
А рядом с портретом Нюши на той же выставке висел портрет художника и поэта Максимилиана Волошина. Впрочем, первой Маргариту с Волошиным свела трехлетняя дочь Бальмонта Ниника.
Бальмонт, высланный из России за какие-то революционные высказывания, жил в Париже и писал жене Екатерине восторженные письма о своем новом друге Максимилиане Волошине. А из других источников до нее доходили слухи, что этот новый друг водит Бальмонта по кабакам и, вообще, влияет на него крайне отрицательно. Алкоголь Бальмонту был противопоказан: даже от небольшой доли спиртного он терял всякий разум. Екатерина уже собиралась принимать крайние меры по спасению мужа от столь пагубного знакомства. Но однажды в дверь позвонили, и она увидела дочь Нинику, доверчиво сидящую на руках у незнакомого человека. Для пугливой Ниники такое поведение было неожиданно. Тем более что выглядел незнакомец странно и одет был нелепо. Пока Екатерина удивлялась, человек поправил пенсне и робко, но твердо сказал:
«Вот, Екатерина Алексеевна, я из Парижа. Привез Вам привет от Константина. С Ниникой я уже познакомился. Волошин».
«Кто это Аморя? Похож он на меня? - спросил он, входя в комнату. - Когда я нес Нинику по лестнице, она пристально посмотрела на меня и сказала: “Это не Аморя.”»
Аморя, Маргоря - так домашние называли Маргариту. Что общего нашла Ниника у толстяка с львиной гривой Волошина и изящной утонченной Маргариты - неизвестно. Разве что до Волошина Маргарита была единственным человеком, кого она не боялась.
В тот вечер началась дружба Екатерины Бальмонт и Макса. Естественно, уже через полчаса Екатерина Алексеевна забыла все свои опасения. И когда она все-таки робко спросила про кабаки - а Волошин был меньше всего похож на завсегдатая подобных заведений, - он ответил: «Константин в Париже много работает, но иногда он срывается. Вы же знаете, что в таком состоянии его нельзя оставлять одного». Да, Екатерина хорошо об этом знала. И представляла, как вошедший в раж Бальмонт спешит на поиски приключений, а непьющий Волошин следует за ним, чтобы если не остановить, то хотя бы подстраховать. В Москве подобные срывы часто кончались для Бальмонта участком.
11 февраля 1903 года Маргарита Сабашникова и Максимилиан Волошин встретились на выставке в картинной галерее Щукина. Маргарита записала в своем дневнике: «Познакомилась с очень противным художником на тонких ногах и с тонким голосом». Но через несколько дней впечатление изменилось - Волошин вихрем ворвался в мир Маргариты. Он рассказывал о Париже, о французских художниках, хвалил ее картины, увлекал игрой мысли и неожиданностью парадоксов. Макс был необычным для Москвы человеком. Да и только ли для Москвы? Его манера одеваться шокировала даже людей, воспитанных в менее строгих традициях, чем Маргарита. Но необычность костюма была для Макса не декадентским вывертом, не маской, не желанием обратить на себя внимание - просто он одевался так, как ему было удобно. Его мать всю жизнь носила брюки - по тем временам поступок весьма смелый, но тоже абсолютно не связанный с людским мнением. Да и на кого можно произвести впечатление в коктебельской глуши? Макс был оригинален не только необычностью костюма, но и удивительной непредвзятостью по отношению к любому лицу, к любой мысли. Он легко сходился с людьми и оказывался вхож в самые неожиданные дома, и везде, где появлялся, нес радость и примирение - любые ссоры и сплетни при Максе затихали сами собой. Он уверял, что никогда не страдал и не знает, что такое страдание, но в свои 26 лет еще ни разу не любил. И вот любовь пришла.

Я ждал страданья столько лет,
Всей цельностью несознанного счастья.
И боль пришла, как тихий синий свет,
И обвилась вкруг сердца как запястье...

Он часто бывал у Екатерины Бальмонт и встречал там Маргариту. Ниника обожала их обоих и соединяла в своем чувстве, а Маргарита только отшучивалась:
- Разве с Максом можно говорить серьезно?
- Я, по-вашему, несерьезный человек?
- И не серьезный, и уж, конечно, не человек.
- Кто же я?
- Вы... Вы ребенок. И (на ухо Екатерине Алексеевне) - чудо.
Но Волошин стремился из патриархальной Москвы в свой любимый Париж. И в вагоне поезда он понял, что больше всего на свете хотел бы увезти с собой грустную девушку, похитить царевну из ее туманного замка.

Пойдемте по миру, как дети,
Полюбим шуршанье осок,
И терпкость прошедших столетий,
И едкого знания сок.

Таинственный рой сновидений
Овеял рассвет наших дней.
Ребенок - непризнанный гений
Средь буднично серых людей.

А Маргарита в Москве продолжала поиски ответа на вопрос о смысле бытия. Где-то рядом «аргонавты» во главе с Андреем Белым также мучительно искали смыслы и символы нового времени. На Арбате спорили о творчестве недавно умершего Владимира Соловьева, процветало первое символистское издательство «Скорпион», действовали всевозможные литературно-художественные и философские общества, но все это проходило мимо Маргариты. Лишь однажды, случайно встретившись глазами с Андреем Белым, она вдруг подумала: «вот человек, который мучается загадкой человеческого существования и знает о прозрачности вещей». Но лишь через годы пересеклись их пути.
А Макс писал длинные письма и звал в Париж. За картину «Убийство царевича Дмитрия», выполненную по заказу исторического общества, Маргарита получила 200 рублей, что было достаточно для поездки в Париж на учебу. И после ряда ссор с родителями она уехала во Францию в сопровождении тети Тани.
В первое же утро появился Волошин. Он любил и знал Париж и с радостью дарил это богатство Маргарите. Музеи, церкви, вернисажи, мастерские художников, литературные кафе, парижские окрестности, ежедневные занятия живописью...
«Полная радостных ожиданий, входила я каждый день в серебро парижского утра, дышала парижским воздухом, пропитанным запахом фиалок, мимоз и каменного угля. С этим воздухом вдыхаешь столетиями создававшуюся атмосферу, она охватывает душу и влечет за собой. Можно почувствовать динамику истории, постоянное колебание противоположностей. <...>
Какое счастье расшифровывать тайные письмена эпох, чувствовать себя подхваченной их потоком, высвобождаться от своей отъединенности, включаясь в целое и тем самым утверждаясь в своем собственном бытии.
Нередко меня совершенно подавляла сила и загадочность впечатлений. Переход из одного зала Лувра в другой, например, из Египта в Грецию, мог действовать на меня подобно шоку. На Макс прогонял такие впечатления быстро найденными (может, слишком быстро!) меткими афоризмами. У него это было почти литературным спортом - подбирать такие формулировки, я же в этой его детской игривой манере находила защиту против пропастей, разверзавшихся передо мной в прошлом и настоящем. Он был хорошим товарищем в этих скитаниях и неутомимо черпал из огромного богатства своих знаний - из мемуаров, хроник и исторических сочинений.»
Однажды в музее коллекционера Гиме они остановились перед скульптурным портретом царицы Таиах. Волошин смотрел то на Маргариту, то на царицу и вдруг понял - у них одно лицо.
По вечерам они часто заходили в мастерскую к художнице Кругликовой, где собирались художники со всех стран мира. Волошин дружил с Елизаветой Васильевной начиная с 1901 года. Благодаря ей он начал рисовать. Маргарита чувствовала, что Кругликова влюблена в Макса, и не могла понять, почему это так ее волнует. Проходя с Максом через Тюильри, она говорила: «У меня мучительное чувство, когда люди вдруг надоедают мне и становятся невыносимы. Они совсем в этом не виноваты. И чем они больше меня любят, тем меньше могу я их выносить».
Это было похоже на правду. Блуждая по закоулкам собственной души и думая о судьбах мироздания, Маргарита никогда по-настоящему не любила. И пока не была готова к любви. Екатерина Бальмонт предупреждала Волошина: «Вы не должны подумать, что она Вас может полюбить. Она странная. То расположение, которым Вы пользуетесь, это высшее, что Вы можете получить. Она говорит, что ей легко только с двумя людьми: со мною и с Вами. Только Вам, я боюсь, придется много страдать». Волошин ответил: «Я называю счастьем, что другие называют страданием, болью». А Маргарите нужно было возвращаться в Москву - начиналась русско-японская война и родители вызвали ее домой.
- Мы будем писать друг другу.
- Я не хочу, чтобы близость между нами оборвалась.
- Нет, мы будем писать не словами, а только рисунками и стихами.

Сквозь сеть алмазную зазеленел Восток.
Вдаль по земле таинственной и строгой
Лучатся тысячи тропинок и дорог.
О, если б нам пройти чрез мир одной дорогой!

- Пойдемте вместе по миру.
- Нельзя. Я мертвая. Вы живой. Я не живу. Мне нужно, чтобы меня поезд переехал, чтобы я почувствовала жизнь. Иначе смерть от меня отвернется.
Маргарита уехала. Волошин выполнил обещание не писать слов - в Москву полетели стихи:

Всю цепь промчавшихся мгновений
Я мог бы снова воссоздать:
И робость медленных движений,
И жест, чтоб ножик иль тетрадь
Сдержать неловкими руками.
И Вашу шляпку с васильками,
Покатость Ваших детских плеч
И Вашу медленную речь,
И платье цвета эвкалипта,
И ту же линию в губах,
Что у статуи Таиах,
Царицы древнего Египта,
И в глубине печальных глаз -
Осенний цвет листвы - топаз.

Дома Маргарита чувствовала себя чужой. «В нашем доме было то же, что и во всей российской жизни - безнадежность и застой! Когда я, воодушевленная каким-либо впечатлением, возвращалась домой, я испытывала чувство, будто душа моя гаснет, как свеча в бескислородной атмосфере. В этой буржуазной обстановке жизнь шла по накатанным рельсам. Я ничего не могла изменить и рвалась из дома.»
А у Волошина произошла встреча, которая в дальнейшем перевернула и его судьбу, и судьбу Маргариты, - в Женеве он познакомился с Вячеславом Ивановым. Ивановы жили на вилле на берегу Женевского озера. Вячеслав только недавно серьезно занялся поэзией. Творчество заполнило его жизнь после женитьбы на Л.Д. Зиновьевой-Аннибал. Гениальный историк и филолог, специалист по античности, ученик Моммзена - он и в поэзии оставался прежде всего ученым. Волошин провел в Женеве несколько дней - дней, наполненных разговорами и впечатлениями. Впервые его парадоксы нашли достойного слушателя.
А парадоксы Иванова были не менее блестящи: «Да, я признаю обезьяну. Обезьяна - а потом неожиданный подъем: утренняя заря, рай, божественность человека. Совершается единственное в истории: животное, охваченное безумием, обезьяна сошла с ума. Рождается высшее - трагедия». Потом Волошин упростил эту мысль Иванова: «Однажды обезьяна сошла с ума и стала человеком».
Маргарита приехала снова в Париж осенью. Опять были кафе, прогулки по улицам, Монпарнас, вернисажи, занятия в мастерской. «Макс, у которого сама жизнь и работа журналиста, чтобы повсюду находить интересное и интересно об этом писать, водил меня в мастерские художников и скульпторов, на выставки и во всевозможные другие места.<...>. Вместе с Максом я бывала в различных варьете, в аристократических и бедных квартирах. Макс повсюду чувствовал себя как рыба в воде - лишь бы было из чего смастерить парочку парадоксов. Его уравновешенность и веселость действовали на меня во всем этом хаосе успокаивающе. Я удивлялась его терпимости и видела в ней большую душевную зрелость.» Но она не видела или не хотела видеть любви Макса. И однажды весной Макс перестал приходить.

Тихо, грустно и безгневно
Ты взглянула. Надо ль слов?
Час настал. Прощай, царевна!
Я устал от лунных снов.

Много дней с тобою рядом
Я глядел в твое стекло.
Много грез под нашим взглядом
Расцвело и отцвело.

Все, во что мы в жизни верим,
Претворялось в твой кристалл.
Душен стал мне узкий терем,
Сны увяли, я устал...

После получения этих стихов Маргарита поняла, что у нее нет никого ближе этого человека. Но он ушел и, казалось, безвозвратно.
А в Париже появилась Анна Рудольфовна Минцлова.
Безумья и огня венец
Над ней горел.
И пламень муки,
И ясновидящие руки,
И глаз невидящий свинец...

Об этой женщине нужно сказать особо. Она была дочерью известного московского адвоката, но ее дорога оказалась иной. Что за сила была ей дана? Безумие? Мистическая одаренность? Или просто эмоционально окрашенные знания, почерпнутые ею из старинных трактатов, которые она читала на многочисленных известных ей языках. Наверное, и то, и другое, и третье. Один несомненный дар у нее был - приковывать к себе людей, вмешиваться в людские судьбы, вовлекать их в свой круговорот. Говорят, внешне она была похожа на Блаватскую. Минцлова не оставила после себя литературных произведений, кроме забытых переводов нескольких оккультных книг. Она была талантливой пианисткой, но об этом знали лишь ближайшие друзья. Тем не менее ее имя вписано в историю Серебряного века, ибо через нее прошли, преломились о нее в большей или меньшей степени судьбы Волошина, Сабашниковой, Бердяева, Эллиса (Кобылинского), Брюсова, Вячеслава Иванова, Андрея Белого... Она принесла в Россию первую весть об антропософии. Евгения Герцык писала о ней: «Теософка, мистик, изнутри сотрясаемая хаосом душевных сил: она невесть откуда появлялась там, где назревала трагедия, грозила катастрофа. Летучей мышью бесшумно шмыгнет в дом, в ум, в сердце - и останется.
С копной тускло-рыжих волос, безвозрастная, грузная, с астматической одышкой, всегда в черном платье, пропитанном пряным запахом небывалых каких-то духов, а глаза, глаза! - близоруко-выпуклые, но когда загорались, то каким-то алмазным режущим блеском».
Маргарита познакомилась с Минцловой еще в Москве. Анна Рудольфовна потрясла ее фразой, что у скрипки есть душа. Теперь она показалась Маргарите доброй феей, способной указать ей путь, разрешить ее сомнения.
«Снова бродили мы по Парижу. Но как преобразился Париж в ее присутствии! Она описывала картины прошлого, встававшего перед ее глазами. Однажды в Пале-Рояле она описывала нам группы людей из времен, предшествующих революции так красочно, что я спросила ее, откуда она все это знает. Она назвала несколько писателей, в том числе и Гонкуров, я прочла эти книги, но ничего подобного в них не нашла. Однажды - это было вечером, и ущербный месяц стоял на небе - мы проходили по тому месту, где были сожжены тамплиеры, и ее охватил такой ужас, что я испугалась за нее; но что она пережила, она так и не сказала».
Волошин тоже оказался в кругу Минцловой. Рядом с ней Макс и Маргарита по-новому увидели друг друга.
«И Ваши гадкие, гадкие стихи... В первую минуту я хотела бежать, бросить Вам в лицо эти гнусные стихи, закричать, что нужно иначе проститься и обнять Вашу голову и целовать ее. К счастью для Вас, Вас не было дома.»
Маргарита уезжала в Цюрих, где ее ждали мать и брат. Они мало говорили перед отъездом: экипаж ехал к вокзалу, и букет роз прикрывал сплетенные руки.

И первый раз к земле я припадаю,
И сердце мертвое, мне данное судьбой,
Из рук твоих смиренно принимаю,
Как птичку серую, согретую тобой.

12 апреля 1906 года в Москве состоялась свадьба Максимилиана Волошина и Маргариты Сабашниковой - к радости Екатерины Бальмонт и неудовольствию Маргариты Алексеевны. Да и многим этот брак казался странным: дворовые девушки Сабашниковых рыдали навзрыд - Макс меньше всего соответствовал их идеалу. А позже, в Коктебеле какая-то девочка закричала через весь стол: «Почему эта царевна вышла замуж за этого дворника?» И сама Маргарита почему-то не чувствовала себя счастливой, не смотря на все уверения Минцловой, что она и Макс предназначены друг для друга. После свадьбы молодожены уехали в Париж.

Девочка милая, долгой разлукою
время не может наш сон победить.
Есть между нами незримая нить.
Дай, я тихонько тебя убаюкаю.
Близко касаются головы наши,
Нет разделений, преграды и дна.
День, опрозраченный тайнами сна,
Станет подобным сапфировой чаше.
Мир, увлекаемый плавным движеньем,
Звездные звенья влача, как змея,
Станет зеркальным живым отраженьем
Нашего вечного, слитного Я.

Они спешили в Париж, так как туда должен был приехать Рудольф Штейнер.
Во время пребывания в Цюрихе Маргарита как-то попала на лекцию никому не известного председателя германской секции Теософского общества. К теософии она относилась прохладно, но полученное накануне письмо Минцловой, полное сумбурных восхищений в адрес Штейнера, ее заинтересовало.
В зал вошел высокий красивый человек в черном сюртуке. Он говорил о путях познания духовного мира. Но сам лектор произвел на Маргариту большее впечатление, чем его лекция. Энергичный, прямой, с глубокими глазами, манерой откидывать голову похожий на орла - он не был похож на теософа, да и слова его были далеки от теософской экзальтированности. Маргарита задала вопрос: «Каким образом можно прийти к познанию духовного мира, полностью владея дневным сознанием и не теряя почвы под ногами?» И получила четкий и логичный, а, главное, понятный ей ответ.
После лекции Штейнер подошел к ней: «Вы не напрасно задали вопрос, не так ли? Я хочу познакомить Вас с фрейлен Сиверс, она тоже русская», - и подвел даму с золотистыми волосами, голубыми лучистыми глазами и удивительно красивым нежным лицом. Это была Мария Яковлевна Сиверс - дочь балтийского аристократа, генерала русской службы. В тот день Маргарита еще не знала, что ее путь определен. Беспокоили фасон шляпки, неудачные экзамены брата, взаимоотношения с Максом. В течение нескольких дней она вместе с братом внимательно изучала произведения Штейнера, присланные Минцловой. В результате Алеша завалил экзамены и с легким сердцем уехал в Берлин. Благодаря Минцловой, Маргарите и Алексею удалось получить доступ на лекции, которые Штейнер читал в Берлине для узкого круга последователей. Слово «антропософия» тогда еще не произносилось, но было очевидно, что деятельность Штейнера в рамках теософского общества долго не протянется.
Доктора Рудольфа Штейнера смело можно назвать одним из величайших людей двадцатого столетия. К сожалению, его личность оказалась больше, чем оставленное им наследие: многие из его учеников отмечают, что лекции Штейнера были сильнее его книг. И, как это часто бывает, слишком рьяные последователи после смерти учителя до неузнаваемости исказили его учение. Трагедия антропософии - многотонные напластования «псевдомистицизма» и сомнительных эзотерических интерпретаций, покрывшие ее за последние десятилетия. Но Рудольф Штейнер - это прежде всего серьезный ученый, философ и социолог. Во многие области жизни - в педагогику, медицину, сельское хозяйство, психологию, искусство - работы Штейнера внесли новые идеи, опередившие свое время, актуальность и справедливость которых с годами блестяще подтверждается.
Штейнер получил прекрасное естественнонаучное образование и, еще учась в университете, написал несколько трактатов по зоологии, геологии и теории красок. Но уже тогда он понял: девятнадцатый век слишком увлекся завоеваниями науки, забыв при этом, что человек состоит не из одного интеллекта, что у него есть сердце, способное любить и требующее любви, и духовные запросы, удовлетворить которые не способна никакая техника. Сам Штейнер так определял свою задачу: «Восстановить союз религии и науки, внести Бога в науку и природу в религию и таким образом оплодотворить и искусство и жизнь». Его учение многим помогло найти свой путь, и особенно прижилось оно в России, которая уже предчувствовала грядущие испытания.
Маргарита Сабашникова стала одной из первых русских учениц доктора Штейнера. Вскоре этим учением увлекся и Волошин. Прослушав цикл лекций в Париже, они уже подбирали себе квартиру в Мюнхене, где жил Штейнер. Но прежде решили съездить в Коктебель.
Волошин любил эту выжженную крымскую землю особой самозабвенной любовью. Вечный странник, «прохожий, близкий всем, всему чужой», только на этом пустынном берегу, окаймленном рыжими горами и бесконечным синим морем, он чувствовал себя дома. Он мечтал подарить свою Киммерию Маргарите, но она этого подарка не приняла. Собственные миры привлекали ее больше, чем бесконечная гладь моря с клубящимися облаками, и муза ее была далека от природы. Если Макс, как и его друг феодосийский художник Константин Богаевский, искали душу ландшафтов, художница Маргарита Сабашникова предпочитала писать портреты, постигая души людей. Она не хотела замечать окружающей красоты и стремилась в Мюнхен.
Но пришло известие - в Петербурге Вячеслав Иванов. Он поселился в угловой башне дома на Таврической улице и собрал вокруг себя круг поэтов, художников и философов. Волошин съездил в Петербург и выяснил, что на нижнем этаже этой башни есть комнаты, которые можно снять. Маргарита сразу забыла про Мюнхен: философия и поэзия Вячеслава Иванова были ей столь близки, что она считала подарком судьбы оказаться рядом с таким человеком. По дороге в Петербург она вспоминала любимые страницы «Религии страдающего бога»...
В настоящее время Вячеслав Иванов почти забыт. Название «Башня Иванова», встречающееся практически в любых воспоминаниях о Серебряном веке, воспринимается скорее как определение, чем как принадлежность. Его поэзия была слишком сложна даже для современников, а научные труды интересны лишь узкому кругу историков и философов. Но не случайно Николай Бердяев написал о нем: «Вячеслав Иванов - один из самых замечательных людей той, богатой талантами эпохи. Было что-то неожиданное в том, что человек такой необыкновенной утонченности, такой универсальной культуры народился в России. Русский XIX век не знал таких людей». Иванов обладал удивительным даром общения и единения людей, он с искренним интересом относился к каждому приходящему и легко вызывал ответный интерес. Человек необыкновенной эрудиции, он никогда не подавлял собеседника. И каждому беседовавшему с ним казалось, что они беседуют на равных. Вячеслав Великолепный, Таврический мудрец - так называли его в петербургских художественных кругах.
Жена Иванова Лидия Дмитриевна Зиновьева-Аннибал была натурой не менее яркой и одаренной. Она происходила из богатой аристократической семьи - ее родной брат был губернатором Петербургской губернии, а ее бабушка действительно имела фамилию Ганнибал и была родственницей Пушкина. В ранней юности Лидия увлеклась идеями социализма, сбежала из богатого дома в нетопленую квартиру и вышла замуж за простого учителя Константина Шварсалона. Но вскоре выяснилось, что муж не прочь воспользоваться ее богатством и происхождением, он был в ужасе от эссеровских связей Лидии и тайных собраний в их доме. В конце концов они расстались, и Лидия с тремя детьми уехала за границу. Встреча с Вячеславом была событием для обоих. Вячеслав Иванов писал в автобиографии: «Друг через друга нашли мы каждый себя и более, чем только себя: я бы сказал, мы обрели Бога. Встреча с нею была подобна могучей дионисийской грозе, после которой все во мне обновилось, расцвело и заалело. И не только во мне впервые раскрылся и осознал себя, вольно и уверенно, поэт, но и в ней: всю нашу совместную жизнь, полную глубоких внутренних событий, можно без преувеличений назвать для нас обоих порою почти непрерывного вдохновения и напряженного духовного горения».
От увлечения социализмом у Лидии осталось чувство вины перед неимущими: она всю жизнь старалась помогать нуждающимся. В ее доме всегда жили девочки из бедных семей, которые воспитывались наравне с ее собственными детьми. В доме не держали прислуги - Лидия все стремилась делать сама, а вести хозяйство и воспитывать детей ей помогала только близкая и верная подруга юности Мария Замятнина. Лидия была талантливой писательницей - жаль, что ее имя забыто. Она мало написала, но каждый ее рассказ ярок и самобытен. Так легко и вдохновенно владела прозой только Марина Цветаева.
С берегов Женевского озера Ивановы перебрались в Петербург, так как понимали, что Россия вступает в тяжелые времена, и не хотели остаться в стороне. Они поселились в доме № 25 по Таврической улице в квартире, где все стены были круглые или косые. И эти стены приобрели необычную окраску - от красной до ярко-оранжевой. И сам дом зажил странной жизнью: вставали после полудня, лениво принимали первых вечерних посетителей, но настоящая жизнь, полная работы, встреч, поэзии, диспутов, начиналась ночью, дом затихал только когда над Петербургом вставала бледная заря. Выезжали редко, в основном принимали. Из квартиры был выход на крышу, а с крыши открывался вид на ночной Петербург, призрачный в тусклом свете фонарей и колыхании невских туманов. «Петробагдад» - окрестила этот город Лидия.

Пришелец, на башне приют я обрел
С моею царицей - Сивиллой,
Над городом - мороком - смуглый орел
С орлицей ширококрылой.

Очень скоро «Башня» превратилась в центр литературной жизни Петербурга. Этажом ниже помещались художественные мастерские Званцевой, и работавшие там художники стали постоянными посетителями «Башни». Наиболее многолюдные собрания бывали по средам. Сначала это были просто встречи друзей с разговорами о литературе. Но с каждой средой круг расширялся, часто даже хозяин не знал всех присутствующих. А собиралось до семидесяти человек. Бердяев вспоминал: «На “Ивановских средах” встречались люди очень разных даров, положений и направлений. Мистические анархисты и православные, декаденты и профессора академии, неохристиане и социал-демократы, поэты и ученые, художники и мыслители, актеры и общественные деятели, - все мирно сходились на “Ивановских средах” и мирно беседовали на темы литературные, художественные, философские, религиозные, оккультные, о литературной злобе дня и о последних, конечных проблемах бытия. <...> Сразу же создалась атмосфера, в которой легко говорилось. <...> Многое зарождалось и выявлялось в атмосфере этих собеседований. Мистический анархизм, мистический реализм, символизм, оккультизм, неохристианство, - все эти течения обозначились на средах, имели своих представителей. <...> Но ничего не было узкого, кружкового, сектантского. В беседах находили себе место и люди другого духа, позитивисты, любившие поэзию, марксисты со вкусами к литературе. Вспоминаю беседу об Эросе, одну из центральных тем сред. Образовался настоящий симпозион, и речи о любви произносили столь различные люди, как сам хозяин Вячеслав Иванов, приехавший из Москвы Андрей Белый и изящный профессор Ф.Ф. Зелинский, и А. Луначарский, видевший в современном пролетариате перевоплощение античного Эроса, и один материалист, который ничего не признавал, кроме физиологических процессов. Но господствовали символисты и философы религиозного направления. <...> Нередко среды были посвящены поэзии, и многие молодые поэты впервые читали там свои стихи». Пожалуй, нет ни одного человека, причастного к литературно-художественному миру начала века, кто хотя бы раз не побывал на «Башне». А для многих там начался путь в литературу.
Происходили собрания и более узкого круга - так называемого общества «Друзей Гафиза».
Нежной гирляндою надпись гласит у карниза:
«Здесь кабачок мудреца и поэта Гафиза».
Мы стояли
Молча ждали
Пред плющом обвитой дверью.
Мы ведь знали:
Двери звали
К тайномудрому безделью.
Тем бездельем
Мы с весельем
Шум толпы с себя свергали.
С новым зельем
Новосельем
Каждый раз зарю встречали.

Идея «Гафиза» была очень смелой - общество философское, художественное, эротическое, где стерты грани, забыты понятия об эпохе и времени. Лидия писала в письме к Замятниной: «Мы имеем за вдохновение персидский Гафиз, где мудрость, поэзия, любовь, и пол смешивались, и Кравчий - прекрасный юноша, как женщина, вдохновлял поэта и пламенил сердца. <...> Мы одеваем костюмы, которые себе сшили, дивные, совершенно преображаемся, устилаем коврами комнату Вячеслава, ставим на пол подстилочки с вином, сластями и сыром, и так возлежим в беседе и... поцелуях, называем друг друга именами, каждым для каждого придуманными». Эти собрания посещали Иванов (Эль-Руми или Гиперион), Лидия (Диотима), Бердяев (Соломон), Кузмин (Антиной или Харикл), Сомов (Аладин), Нувель (Петроний, Корсар или Renouveau), Бакст (Апеллес), Городецкий (Зейн или Гермес), Ауслендер (Ганимед).
Лидия любила необычную одежду и вдохновенно изобретала костюмы для участников «Гафиза». Сама она одевалась в хитоны задолго до того, как это вошло в моду в богемных кругах. Она использовала яркие ткани и самые невероятные сочетания цветов, что, как ни странно, ей шло.
Вячеслав относился к этому обществу более рационально: «Гафиз должен сделаться вполне искусством. Каждая вечеря должна заранее обдумываться и протекать по сообща выработанной программе. Свободное общение друзей должно периодически прерываться исполнением очередных нумеров этой программы. Этими нумерами будут стихи, музыка, танец, сказки и произнесение изречений, могущих служить и тезисами для прений; а также и некоторые коллективные действия, изобретение которых будет составлять также обязанности устроителя вечера...»
Михаил Кузмин окончательно переселился на «Башню», и его песенки придавали вечерам особенную атмосферу.
В этот Петробагдад и ехала Маргарита. С первого взгляда Иванов ей не понравился, чем был очень огорчен Макс. Но во вторую встречу они заговорили о стихах. Вячеслав был потрясен: «Мои стихи серьезны, они очень трудны, и даже если меня когда-нибудь станут чтить, они, собственно, встретят мало понимания, я поражен...» Но Маргарита действительно понимала стихи Иванова - этот мир был созвучен ее миру. «Чрез Вас я чувствую себя за многое вознагражденным», - сказал Вячеслав через несколько дней.
Маргарита присутствовала на очередной среде и была безмерно счастлива - перед ней сиял Олимп и боги справляли свои пиры. С первой встречи возникла и дружба с Лидией. Макс часто отлучался по журналистским делам, но Маргарита не скучала: она занималась живописью, начала писать портрет Лидии, под влиянием окружающих пробовала свои силы в литературе, знакомилась с новыми людьми.
«Дивная у меня появилась подруга: Сабашникова, художница, талантливая портретистка. Она жена Волошина; странное, поэтическое, таинственное существо пленительной наружности. Она пришла писать мой портрет, и тоже в красном и оранжевом...», - писала Лидия Замятниной. Вячеслав вел с Маргаритой длинные беседы - о поэзии, о религии, о культуре; учил ее греческому языку и законам стихосложения. Маргарита вошла в «Гафиз» и вдохновенно танцевала на собраниях - она всегда стремилась протанцевать свои чувства. Философия, Штейнер, поиски смысла жизни - все на время ушло в сторону: случилось неизбежное - Маргарита влюбилась.
В декабре Лидия тяжело заболела воспалением легких. Собрания прекратились, но на «Башне» появилась Минцлова. Ее присутствие вызвало духовную бурю - все грани обозначились и чувства обострились. Сама Минцлова была в восторге от Вячеслава.
Лидия медленно выздоравливала, посетителей на «Башне» было мало, часто Лидия, Вячеслав и Маргарита оставались втроем, иногда к ним присоединялся Макс. И вскоре Маргарита поняла: Вячеслав ее любит.

Лучами стрел Эрот меня пронзил,
Влача на казнь, как связня Себастьяна;
И, расточа горючий сноп колчана,
С другим снопом примчаться угрозил...

Волошин принял все как должное. Конечно, он страдал, но, фанатик свободы, не хотел покушаться на свободу другого. «Я решил, что не должен связывать планов своей жизни с Амориными планами. Что все лето я проведу в Коктебеле, а осенью отправлюсь в Париж. Она же поступит так, как ей заблагорассудится, - поедет со мной или останется в России. Что мне рано еще иметь дело с людьми. Что мне теперь надо еще несколько лет сосредоточенной и углубленной работы.» Вячеслав спросил Макса, как он относится к растущей близости между ним и Маргаритой. Макс ответил, что это глубоко его радует. Он говорил правду, ибо счастье ближнего было его счастьем.

И вдруг увидел я со дна встающий лик -
Горящий пламенем лик Солнечного зверя.
- «Уйдем отсюда прочь!» Она же птичий крик

Вдруг издала - и правде снов поверя,
Спустилась в зеркало чернеющих пучин...
Смертельной горечью была мне та потеря.

И в зрящем сумраке остался я один.

Макс уехал в Коктебель, оставив Маргариту разбираться со своими чувствами. Он писал ей длинные нежные письма, но по глупой случайности или чьей-то злой воле письма не доходили до адресата. Оказавшись в тупике, Маргарита рассказала все Лидии, прибавив: «я должна уехать». Но Лидия ответила: «Ты вошла в нашу жизнь и принадлежишь нам. Если ты уйдешь, между нами навсегда останется нечто мертвое. Мы оба уже не можем без тебя».
За этими словами стояло нечто, о чем Маргарита не знала. Как уже говорилось выше, встреча Вячеслава и Лидии была судьбой, взрывом. Эта любовь увлекла их обоих. Но Лидии казалось, что счастья слишком много. «Я должна отдавать себя другим», - это был ее жизненный принцип во всем. И тогда возникла странная идея: она должна с кем-то поделиться своей любовью, иначе Господь отберет у нее всю. «Мы не должны быть двое, не должны смыкать кольца. Океану любви - кольца нашей любви!» Первая попытка вплавить в союз третьего имела место после переезда в Петербург. На эту роль был выбран начинающий поэт Сергей Городецкий. Он был хорош собой, неглуп, писал неплохие стихи. Но этот опыт по разным причинам провалился. Вячеслав и Лидия решили, что беда в неправильности выбора. И тут появилась Маргарита - удивительная женщина, царевна из сказки, сразу очаровавшая обоих.
Лидия писала: «С Маргаритой Сабашниковой у нас обоих особенно-близкие, любовно-влюбленные отношения. Странный дух нашей башни. Стены расширяются и виден свет в небе. Хотя рост болезненен. Вячеслав переживает очень высокий духовный период. И теперь безусловно прекрасен. Жизнь наша вся идет на большой высоте и в глубоком ритме».
Действительно ли Лидия верила в этот союз трех? Верила, убеждала себя, что верит. Но была прежде всего женщиной - и женщиной эмоциональной и страстной. Очень скоро она поняла, что ревнует обычной мещанской ревностью. Ей казалось, что Вячеслав полюбил Маргариту большой настоящей любовью, а такая любовь дается только для одного. Она теряла Вячеслава. Оказавшись во время болезни на краю смерти, она поняла, что не имела в жизни ничего дороже, что любовь нельзя делить. Из этих сомнений появилась грустная повесть «Тридцать три урода» - повесть о том, что разделенная на части, отраженная в других, любовь перестает быть любовью. Героиня повести погибает, и Лидия чувствовала, что сама идет к гибели: но Вячеслав для нее был всегда прав.
Среди всех этих переживаний Маргарита чувствовала себя одинокой и потерянной. Ее любовь к Вячеславу была вполне бескорыстной, а Вячеслав подавлял своей волей - он требовал веры в непогрешимость своих идей.

Держа в руке свой пламенник опасный,
Зачем, дрожа, ты крадешься, Психея, -
Мой лик узнать? Запрет нарушить смея
Несешь в опочивальню свет напрасный.


Желаньем и сомненьями болея,
Почто не веришь сердца власти ясной, -
Лампаде тусклой веришь? Бог прекрасный -
Я пред тобой, я не похож на змея.

Вячеслав писал «Золотые завесы» - 16 сонетов, в самих созвучиях которых было зашифровано имя Маргариты.

Таинственная светится рука
В девических твоих и вещих грезах,
Где птицы солнца на янтарных лозах
Пьют гроздий сок, примчась издалека.

И тени белых конниц - облака -
Томят лазурь в неразрешенных грозах,
И пчелы полдня зыблются на розах
Тобой не доплетенного венка...

«Золотые завесы» были опубликованы в альманахе «Цветник Ор». Там же впервые появились стихи Маргариты:

От меня ты слова хочешь, мой лесной двойник?
Ты к моей душе душою, как к ключу приник!
Жалит зовом взор горящий, - голос скован мой...
Кто здесь темный? Кто здесь зрящий? Вещий и немой.

В присутствии Минцловой все происходящее приобрело мистический оттенок. Своими оккультными бреднями она заплела и запутала и без того сложный клубок. И Маргарита, и Вячеслав, и Лидия, и даже Макс попали под влияние ее безумия. К счастью, отношения развивались только на эмоциональном уровне. Ближе к лету Лидия уехала в Швейцарию за детьми, а Маргарита - в Москву. Лето собирались провести все вместе в имении Сабашниковых. Но Маргарита, окончательно запутавшись в собственных чувствах, рассказала все матери. Далекая от богемной жизни, Маргарита Алексеевна, естественно, пришла в ужас от этих множественных союзов. Ни о каком лете с Ивановыми больше не могло быть и речи. Ивановы сняли небольшое имение Загорье в тамбовской губернии и уехали туда с детьми, а Маргарита отправилась в Коктебель, но не удержалась и заехала в Загорье. Ее встретили с нежностью, - скорее, отеческой. В окружении детей Вячеслав и Лидия, казалось, опять нашли друг друга. Только любовь стала мудрее и спокойнее. Маргарита была для них всего лишь гостьей. Лидии сказала при прощании: «Будем жить и доверять жизни!» Они обещали вскоре приехать в Коктебель, но все письма Маргариты оставались без ответа.
Это было прощание с Коктебелем, прощание с Волошиным. Макс все понимал и не вторгался. Он познакомил Маргариту с жившими в Судаке сестрами Герцык. Евгения и Аделаида были знакомы с Вячеславом, и с ними можно было часами говорить о нем и его поэзии. А Макс писал в Загорье: «Я жду тебя и Лидию в Коктебель. Мы должны прожить все вместе здесь, на этой земле, где подобает жить поэтам, где есть настоящее солнце, настоящая нагая земля и настоящее одиссеево море. Все, что было неясного и смутного между мной и тобою я приписываю не тебе и не себе, а Петербургу. Здесь я нашел свою древнюю ясность и все, что есть между нами, мне кажется просто и радостно. Я знаю, что ты мне друг и брат и то, что мы оба любим Аморю, нас радостно связало и сроднило и разъединить никогда не может. Только в Петербурге с его ненастоящими людьми и ненастоящей жизнью я мог так запутаться раньше. Я зову тебя не в гости, а в твой собственный дом, потому что он там, где Амори, и потому, что эти заливы принадлежат тебе по духу. На этой земле я хочу с тобой встретиться, чтобы здесь навсегда заклясть все темные призраки Петербургской жизни».
«Я верю в то, что я, обрученный ей, и связанный с ней таинством, и принявший за нее ответственность перед ее матерью и отцом, не предам ни ее, ни их, ни мою любовь к ней, ни ее любовь к тебе.»
Но Ивановы молчали. Маргарита рыдала: «Почему они не пишут? Я не понимаю людей, которые не отвечают на письма». А в октябре Минцлова получила телеграмму: «С Лидией сочетался браком через ее смерть».
Лидия Зиновьева-Аннибал умерла от скарлатины, которой заразилась, ухаживая за больными детьми в соседней деревне. Ее последние слова были: «Возвещаю великую радость: Христос родился». Много лет спустя, Вячеслав написал в автобиографии о смерти жены: «Что это значило для меня, знает лишь тот, для кого моя лирика не мертвые иероглифы; он знает, почему я жив и чем жив».

Мы - два грозой зажженные ствола,
Два пламени полуночного бора;
Мы - два в ночи летящих метеора,
Одной судьбы двужалая стрела.


Мы - два коня, чьи дер